Мы второй день едем по зимней дороге. Я и мой сын. Он в детском кресле на заднем сидении. Устал. Спит. Я бы тоже не прочь, хоть и спал крепко всю ночь. Зимняя дорога с однообразным пейзажем утомляет. 

Мне хочется запомнить все, что предстоит нам в ближайшие дни. Хочется наполнить время яркими событиями, а потом разложить пережитое по банкам, упаковать в коробки, подписать черным маркером дату и место и расставить по не очень стройным полкам памяти. Так, чтобы ничего не потерялось. Чтобы и через пять, и через десять лет можно было до деталей, до бликов, до запахов вспомнить все, что скоро случится.

Но так не бывает. Что-нибудь обязательно разобьется, или затеряется, или испортится, выдохнется как открытое шампанское. Словом, исчезнет навсегда, а я об этом никогда не узнаю. Было воспоминание – и больше нет. Когда это произошло? Когда его не стало? Почему? Могу ли я когда-нибудь ответить на это?

Хочу запомнить его четырехлетним. Да, моему сыну сейчас четыре с половиной. Не знаю, уже четыре с половиной или всего четыре с половиной. Для меня, конечно, уже.

Когда мы куда-нибудь выбираемся вдвоем, мне кажется, что не только он, но и я открываю мир. Заново. Вот недавно он влюбился и, значит, повзрослел. Когда мы только сели в машину, он сказал:

– Пап, - и замолк на секунду, наблюдая, как мальчик на улице играет с черным лабрадором. Потом снова заговорил. - У меня все крутится в голове. Не знаю, она станет моей женой или нет…

Значит, все-таки влюбился. Его мама говорила, что он питает чувства к девочке с красивым именем Милана. Но никому об этом не говорил и на вопросы не отвечал. А мне признался. И так легко, так сразу это сделал. Все-таки он мне доверяет. Мой маленький сын, с которым мы так редко видимся и так мало говорим, мне доверяет.

Единственная подробность, которую я узнал от него про Милану, – то, что она красивая. В этом я как раз не сомневался. В таком возрасте влюбляются только в красивых.

Впереди у нас еще много часов езды. И я беспокоюсь за сына. Сможет ли он высидеть все это время в машине? Не станет ли, как вчера, капризничать и проситься обратно? Надеюсь, нет. Во всяком случае, он ждал этой поездки. Помогал собирать вещи, складывал свитера и решал, какие игрушки отправятся с ним, а каким придется остаться в ящике.

Середина декабря. Мороз. Мы едем в город, особенный для меня. Там я родился и вырос. А потом уехал. Можно сказать, даже сбежал. С девушкой, которая стала сначала моей женой, а потом моей бывшей женой. Да, так бывает. К сожалению.

Мы сбежали из нашего города в мегаполис. Зачем? Нам нужны были возможности. Возможности сидеть каждый вечер в разных кафе. Ходить, когда захочется, на спектакли с именитыми актерами. После пяти коктейлей танцевать в сомнительных многолюдных барах на столах и потом никогда туда больше не возвращаться, потому что слова охранника действительно звучали угрожающе. Улетать на выходные в бизвизовые страны. Покупать в супермаркетах продукты, о существовании которых не подозревали еще час назад, и готовить из них что-то экзотическое.

Мы хотели разнообразия. Мы хотели жить, как нам вздумается. В нашем городе возможностей не было. Не то, чтобы совсем, но очень мало. Три ночных клуба, с десяток ресторанов, ни одного приличного кинотеатра и редкие гастрольные концерты артистов. Мы развлекали сами себя. Сами устраивали вечеринки и праздники. И каждый день встречали на улицах одни и те же лица. Одни и те же. Везде. Нельзя потеряться. Нельзя быть не на виду. Если не жить в маленьком городе, то, наверно, трудно представить, что такое бывает.

Надо сказать, первое время после переезда мы действительно танцевали на столах в незнакомых барах и ходили в театры. Но потом это стало происходить все реже. Мы работали, по пробкам добирались домой, ужинали, принимали душ и ложились спать, чтобы на следующий день повторить все это вновь. Правда, чувство возможности осталось. Как его объяснить? Вот я не иду на концерт мировой звезды, но у меня есть такая возможность. Я могу хоть сейчас позвонить, и через час курьер привезет мне билет. Я могу днем работать в одном большом городе, а вечер проводить с друзьями в другом большом городе. Стоит мне этого только захотеть.

Тогда, там, я не мог так делать. Поэтому и сбежал с ней. А потом мы сбежали друг от друга, когда поняли, что вместе уже невозможно. Я часто бывал в интересных командировках. Привозил оттуда подарки и истории, чтобы она тоже поняла, какой удивительный и многоликий этот мир. Рассказывал, как страшно стоять ночью на скалистом берегу австралийского полуострова Арнемленд и не видеть, а только слышать дыхание огромного соленого океана. Что в одном магазине Сингапура продают мороженое со вкусом черного риса, васаби, карри, женьшенем и даже алкоголя, причем алкоголя действительно не жалеют. И если прокатиться по склонам Этны, то можно увидеть море.

Но ее это не забавляло, а раздражало. У нее был маленький сын и не было свободного времени. Она не принадлежала себе. Она не могла позволить себе рано ложиться, поздно вставать и не спешить. После рождения сына мне пришлось вдвое больше работать, и у нас получились совсем разные жизни. Она злилась. С каждым разом все больше. Нас затягивало в водоворот.

Я до сих пор не могу привнести в ее жизнь праздник. Единственное, что в моих силах – дать ей вздохнуть. Когда я сказал, что хочу с сыном съездить на север, она спросила зачем. Я не знал, что ответить. И отшутился, что хочу встретить конец света на краю земли. Шутка вышла дурацкая, хоть и актуальная – сейчас же декабрь 2012-ого, календарь майя вот-вот закончится. Да это и не шутка вовсе, потому что из нас двоих никто не улыбнулся.

Мы едем со скоростью 100 километров в час. Все реже попадаются знаки с названиями городов, деревень и рек. Сначала их было множество. Теперь все меньше. Прочесть их на большой скорости сложно – они на языке народа севера, и редко у кого из приезжих получается правильно произнести их с первого раза.

Я еду и думаю о том, что мой сын –  единственный человек на этой земле, который Главнее меня. Который Важнее меня. Значимее меня. Моя жизнь по сравнению с его – ничего не значит. Я понял это в день, когда он родился. Акушерка протянула мне совсем маленького, но уже человека. Я взял его на руки и почувствовал, как бьется сердце – сердце моего сына. Уже тогда я знал, что теперь – все ради него. Это чувство оказалось таким невозможным, что по щекам полились слезы.

Что он значит для меня, я скажу ему только однажды. В самый важный момент. Тот, что мы оба будем помнить всю жизнь. Не знаю, когда это случится. На перроне, когда он, заранее остриженный, будет ждать поезда в армию. Или в день свадьбы, когда мы вдруг окажемся наедине. Или когда он попадет в больницу с тяжелыми переломами, потому что не рассчитал силы в экстремальном спорте. Или когда я буду понимать, что мне осталось совсем чуть-чуть и надо успеть, пока все не закончилось.

Я обязательно скажу, что живу ради него. И все мои победы посвящены только ему. Это произойдет лишь однажды. Мужчины не разбрасываются сентиментальностями. Главное, не опоздать. Всякое случается.

Зимой на севере рано и быстро темнеет. Свет фар разрезает тьму. Мы мчимся под музыку Шостаковича. Я и мой спящий сын. Я оборачиваюсь назад и смотрю, как он тихо дремлет. Я шепчу:

– Малыш, мне надо так много тебе дать, рассказать, показать, объяснить. Поэтому мы едем в северный город, такой родной для меня и такой далекий для тебя. Ты сейчас его не оценишь. В этом я уверен. Кроме высоких сосен в парке, костей мамонта в местном музее и возможности кататься на санках с горы во дворе, пока ты не найдешь для себя ничего интересного. Но ты должен там побывать. Я чувствую это и не могу объяснить, почему.

Мы еще не раз здесь побываем. Особенно, когда ты станешь подростком.

Я хочу, чтобы ты узнал, что такое крепкие крещенские морозы, когда город заволакивает ледяным туманом и на воротнике, шапке и ресницах появляется иней.

Хочу, чтобы вместе с дедом ты отправился на настоящую охоту. Не на день или два. А на целую неделю. Чтобы ты научился стрелять из тяжелого карабина, водить снегоход, управлять моторной лодкой и запомнил запах дымного чая.

Чтобы расправил плечи, когда несколько крепких охотников похлопают тебя по плечу, потому что ты добыл первую в своей жизни дичь.
Чтобы однажды морозной ночью, возвращаясь с шумной вечеринки, ты остановился, глубоко вдохнул, посмотрел на окна домов, послушал тишину. И понял – ни в каком большом или южном городе ты такое не услышишь. Это особенная тишина. Застывшая, заледеневшая.

Чтобы увидел северное сияние. Зеленоватое, мерцающее сияние, совсем не такое, как на снимках в тревел-журналах и передачах про путешествия.
Хочу, чтобы в июне на крыше нашего дома ранним утром мы наблюдали закат, а через 15 минут – рассвет. И ты увидел, как солнце всего на несколько минут заходит за горизонт, а потом встает обратно. И что в Петербурге совсем не настоящие белые ночи. Настоящие – они здесь.

Чтобы ты увидел, как вдруг в конце мая кружит снег, и на последний звонок школьники лепят снеговиков. Это же север, здесь все непредсказуемо.

Чтобы ты все это рассказал своей девушке, своей первой настоящей любви. И чтобы ей захотелось побывать в нашем городе. Наверняка, от этой девушки ты однажды услышишь три страшных слова «Давай останемся друзьями». И я хочу, чтобы тебе в этот момент стало очень больно. Но чтобы ты не заплакал. И не принял предложения.

Когда-нибудь ты спросишь меня, почему этот город называют «жемчужиной севера». Надеюсь, к тому времени я уже найду, что тебе ответить. А пока – нет. Достопримечательности там совсем не примечательные. А в памятниках совсем нет памяти. В городе не останавливался Ленин. И даже не проезжал рядом, тогда и города-то не существовало. Но статуя вождя с классически устремленной рукой стоит на одной из двух главных площадей.

Или вот Пушкин. Как связаны город и Пушкин? Смешно же. Почему памятник именно ему, а не Гоголю или Горькому?

Есть, конечно, различные монументы тем, кто добывает газ, воевал и сражался с фашистами. Но для меня в таких памятниках нет души. Для меня они формальные. Чтобы было куда серьезным людям возложить цветы. Есть такая традиция. Неплохая, может быть, но без искренности. Надо и все тут. Что с этим поделаешь?

И улицы названы по-северному сурово. Никакой романтики. Я всегда хотел, чтобы однажды появилась улица Полярная, а еще лучше – Приполярная, а еще лучше – Приполярная набережная. Я бы с удовольствием жил на такой набережной. Улица Советская, Юбилейная, 30 лет Октября такого желания у меня никогда не вызывали.

Один краевед написал: «Улица Мира переходит в улицу Октябрьскую, а тот – в проспект имени Ленина. Мир-Октябрь-Ленин – именно так читается главная магистраль города». Однажды я тебе расскажу об этом подробнее. Сейчас ты не поймешь. Сейчас ты вообще не поймешь этот город. А ты обязательно должен это сделать.

Через много лет, ты осознаешь, что этот молодой город не пустой. Он наполнен историей. Он наполнен былыми страхами и обреченностью. Я часто думаю, что название, которое для меня такое любимое, кем-то когда-то произносилось с придыханием. Сюда, в снега и лютые морозы, люди ехали умирать. Они знали, что это место – возможно, последнее, где они могут видеть, слышать и дышать. Где им нужно провести много изнурительных лет без любви, без тоски, без жалости. Они не выберутся оттуда. Они не увидят своих детей и родителей. И у них одна дорога – в тяжелое расплющенное темно-серое небо.

Мой город особенный. И этого никогда не поймут мои друзья из мегаполиса. Да и твои, уверен, тоже не поймут. Они будут шутить по поводу смешного названия города и гордиться своей остроумностю. А ты только улыбнешься. Из вежливости, конечно, потому что ничего остроумного в их шутках не будет.

Прекрасная музыка в приемнике, под которую так легко шепталось, обрывается и радиоведущий объявляет начало ток-шоу. Сзади слышится шуршание.

– Пап, мы скоро приедем? Мне уже надоело. Целый день едем, едем.

– Да, уже скоро. Потерпи немного, малыш. Осталось совсем чуть-чуть. Хочешь пить?

Радиоведущий говорит про конец света. Сверхмодная тема. До конца света осталось всего пару недель, для прессы это благодатная почва увеличить рейтинги. Я удивляюсь, как еще не начали выпускать сувениры, связанные с роковой датой. Один российский телеканал, вещающий на английском, еще год назад, в прошлом декабре, подарил зеленый круглый светильник с изображением континентов, где на месте Тихого океана была надпись «2012. Начало света». Кстати, где теперь этот ночник? Сыну бы он наверняка понравился. На континентах можно было бы фломастером отмечать места, где он побывал.

Мы тормозим на обочине. Мы почти приехали. Внизу – небольшой спуск и вид на город. Еще не поздно, но уже темно. Я одеваю сына, и мы выходим из теплой машины в декабрьскую обжигающую стужу, чтобы насладиться моментом.

– Смотри, малыш, это он. Город, в который мы так долго ехали. Видишь вон тот дом? Вон тот, вдалеке. Там я когда-то долго-долго жил. И из окна моей комнаты было видно место, где мы сейчас стоим.

Здесь, в этом ледяном безмолвии, с нами ничего не произойдет. Здесь не может быть конца света. Потому что не может не быть этих огней, дорог и древней бескрайней тайги. Жизнь на земле не закончится, пока на ней счастлив хотя бы один человек.